Гюйо жан мари. Жан Мари Гюйо (фр. Jean-Marie Guyau)

М. Гюйо. Стихи философа. Перевод И. И. Тхоржевского. 1901 г. С.-Петербург.

Два вопроса неизбежно возникают при оценке каждого переводного литературного труда: заслуживает ли перевода предлагаемое читателям произведение и верно ли передано его содержание? - и насколько приближается к подлиннику и вообще насколько совершенна форма передачи, оригинала?

Скончавшийся в 1888 г. в возрасте тридцати трех лет, от издавна подтачивавшей его силы чахотки, Гюйо, сознавая скудость «судьбой отсчитанных дней», наполнил их неустанным и разнообразным трудом. Сочинения его, вызвавшие ряд толкований и критических очерков, между которыми особенно замечательны статьи Альфреда Фуллье, руководившего юношеским воспитанием покойного философа, - касаются глубочайших вопросов личной и общественной нравственности (La Morale d’Epicure, - la Morale anglaise contemporaine, - Esquisse d’une Morale saus obligation ni sanction), задач искусства (Les problemes de l’Estbetique contemporaine, - L’Art au poinde vue sociologique), вопросов воспитания (H6redit6 et Education) и метафизических исследований (La genese de l’idee de Temps и L’Irrёligion de l’Avenir). Все они изложены блестящим и, подчас, увлекательным языком, все они проникнуты оригинальностью и смелостью мысли, уверенной в своих силах и безбоязненной в своем полете к жадно-искомой правде.

Сильный интерес, возбужденный трудами Гюйо повсюду, особенно в Италии и Англии, создал ему почетную известность, как мыслителю, который, принимая со стоическим спокойствием неизбежность бесповоротного уничтожения личного существования, радостно верит в бессмертие добра и истины, составляющих наследие человечества, приобщить к которому свою долю исполненного долга и осуществленной любви дано каждому человеку. Поэтому и появление его стихотворений, изданных под названием «стихов философа», возбудило к себе живейшее внимание. Подобно В. С. Соловьеву, но лишь систематичнее и в более широких рамках, он изложил свое философское миросозерцание в поэтических образах и картинах, сделав его, таким образом, доступным и понятным большему числу читателей.

«Стихи философа», раскрывая внутреннюю работу мысли автора, посвящают читателя в его задушевные мечты, надежды и страдания и, без сомнения, заставляют внимательнее вдуматься в вопросы, стучащиеся в душу современного человека и тревожащие ее. Даже и не соглашаясь с автором, можно многому научиться от него в смысле ясной постановки и способа разрешения такого рода вопросов. Гюйо не мог не предвидеть замечания, что абстрактные построения философии не созданы для языка стихов. Но это его не смущало. «Самый глубокий смысл», говорить он, «принадлежит часто самым простым словам». Философия нашего времени стремится разъяснить смысл человеческого бытия и назначения, - но к этому же постоянно стремилась и религия, которая всегда была одним из величайших источников поэзии. Поэтому, отчего же поэзии не быть выразительницею философского мышления? Почему не пытаться отыскивать ту же истину - только под другой формой и другими путями, и при непременном условии настойчивого стремления к верности мышления, искренности ощущения, естественности и точности выражения…

«Стихи философа» распадаются на четыре книги: Мысль, Любовь, Искусство и Природа и Человечество. Это разделение не выдержано однако вполне, и стихи одной книги нередко вплетаются в другие книги, следуя приливу и отливу мысли автора, возвращающейся к одному и тому же вопросу и лишь освещающей его с новой стороны. Искание правды, хотя бы эта правда и была куплена ценою жизни, всегда связано у Гюйо с сомнением. «Сомнение» - говорит он - «есть долг мыслящего человека - le Devoir du Doute - и оно останется в моем мятежном сердце, пока на земле; будет существовать страдание». Он рано начинает вглядываться в людскую скорбь - и, несмотря на свою молодость, приходит в ужас от того равнодушия, с которым люди относятся к чужому личному горю причем, по словам русского поэта, «без слез им горе не понятно, без смеха радость не видна». Вот как он описывает такое отношение к личному горю:

Сад - целый лес почти - взбегал густой дубравой
На холм, где некогда был замок величавый;
За садом - кладбище; они разделены
Лишь каменной стеной, и блещет с вышины
Один и тот же день - над чуткими листами,
Над мрамором гробниц и строгими крестами.
Без цели я бродил в саду, дыша весной,
Любуясь зеленью; вдали, передо мной,
Шла тихо женщина под темными ветвями -
Слегка дрожавшими, неровными шагами…
Что было с ней? - как знать? лица я не видал.
Вдруг резкий трепет в ней мгновенно пробежал;
Казалось, что она смеется - нервно, сухо.
Ускорил, я шаги; отрывисто и глухо
Вновь звуки хохота как будто донеслись;
Вокруг все вместе с ней смеялось, и лились
Рулады звонкие с акаций и ореха;
Закрыла пальцами лицо она от смеха…
Я ближе подошел - и вдруг увидел тут,
Что слезы у нее меж пальцами текут…
Я понял: горький плач был этим смехом странным
И эта женщина в саду благоуханном
Шла с кладбища.

Слеза, дрожащая в очах,
Рыдание, как смех звенящее в ушах,
И только - вот печаль! вот все, что нам открыто
Там, где, быть может, жизнь, где сердце все разбито!
Лишь в этих призраках на миг мы узнаем
То бесконечное, что горем мы зовем!
Всю силу радости, всю глубину мученья
Нам может выразить лишь нервов сотрясенье;
Бездушный воздух нам лишь звук передает;
А что в нем вырвалось, - скорбь, радость… Он скользнет
И, неразгаданный, умолкнет, замирая.
Исчезла женщина в аллее, - все рыдая,
Рыдая без конца. Внушала ужас мне;
Живая эта скорбь! Я думал в тишине:
Век одинокие, хотя весь век с другими,
Как страшно сердцем мы привыкли быть глухими!
Всем, даже мне чужда, - ушла она, скорбя…
Ушла!… и с грустью я почувствовал себя
Таким заброшенным людьми и небесами,
Что и мои глаза наполнились слезами!

Постоянная борьба человека за существование, вечная жертва им собою за дневное пропитание - вызываюсь у Гюйо ряд прекрасных и прочувствованных стихотворений, между которыми особенно выделяется озаглавленное «Роскошь» и описывающее красавицу, в сонной грезе постигающую мрачный контраст между блеском сапфиров и жемчугов на ее груди - и картиной физических мучений, сопровождающих их добывание, ради куска хлеба, при чем, когда она просыпается, каждый перл сорванного ею с себя колье кажется ей застывшею слезой. - Не менее отягощает его душу и властно приковывает к себе его внимание бесконечная цепь страданий, пережитых и переживаемых всем человечеством от ожесточенной борьбы политических страстей и от войн. Отзывчивостью к таким страданиям полны его четыре стихотворения на известные группы Микель Анджело во Флоренции. Вот одно из них - «Вечер»:

Нет сил, он изнемог; напрасный кончен бой:
Поник челом к земле, бессильно свесив руки,
Поверженный герой, - разбитый, полный муки, -
И в грудь усталую вползает мрак ночной.
Он предан! Где же Бог, - Бог истины святой!?
Не хочет верить он. Но меркнут упованья.
Как небеса, пред ним грядущее темно.
- И нет забвения! и прошлые страданья
Все ярче, все страшней!… Увы! так суждено:
Там, где уж нет надежд, нас ждут воспоминанья.

Воспоминание о тяжких для Франции днях войны 1870-71 гг., когда казалось, что «погибли навсегда отечество и справедливость», заставляет его оплакивать живучесть ненависти и страшную плодовитость несправедливости и зла, рождающих себе подобных. Он спрашивает себя, когда же наступить век, которому суждено разорвать этот роковой круг?

Когда, какой народ откроет миру новый,
Широкий горизонт и остановить кровь?
Не знаю я; но все, мой труд, мою любовь
Несу заранее великому народу.
О, будь благословен! ты призван мир спасти, -
Ты должен знаменем взять Право и Свободу
И человечность к нам с собою принести!
(Война).

Смущенная тем, что приходится видеть и вокруг, и сквозь даль веков, - увлекаемая «долгом сомнения», мысль поэта ищет найти разрешение своих тревог в идеалах высшего порядка, стоящих вне времени и пространства. Но она не вступает в эту область доверчиво и робко, а вооруженная все тем же сомнением, ищущим «солнца правды» во что бы то ни стало. Это искание истины изображено Гюйо в трогательном стихотворении:

Капля росы приютилась
Ночью под спящим листком
И, с пробудившимся днем,
Грустно без солнца томилась.

«О, если б только могла я
Видеть сверкающий день!»
Капля шептала, вздыхая,…
«Если б покинуть мне тень!»

Капля рассталася с тенью;
Рвется она к упоенью,
К солнцу, восторга полна, -

Солнце ей смерть посылает
И в небеса улетает
Струйкою пара она.

Я, как росинка ночная, -
Хрупкий, дрожащий алмаз, -
Страстно томлюсь, призывая:
Свет! заблести мне хоть раз!

Вечной измучен, я тьмою,
Правды я, - солнца хочу!
Жадно стремлюсь я душою
Вверх к золотому лучу.

Вера моя и святыня
Ты, лишь, о Правда-богиня!
Дай же взглянуть на себя!

Знаю: приносишь ты горе…
Может быть, смерть в этом взоре…
- Что ж! Только б увидеть тебя!
(Сладкая смерть).

Однако, поэт «сын скептического века» и поэтому из своего «трансцендентального полета» он возвращается с разбитыми надеждами.

Как лиственница - вдруг, с наставшею зимой
Вся, с первым вечером, убор листвы веселой
Роняет трепетно на землю под собой
И на заре стоит уже немой и голой. -
Так сразу все мечты ребяческих годин,
Надежды, чаянья - передо мной смущенным
Осыпалися вдруг на сердце потрясенном;
И я остался наг, покинутый, один
Под небом сумрачным, под ветром разъяренным.
Но дерево стоит и, мужество храня,
Все с той же силою стремится к выси гордо…
Так продолжаю я смотреть на небо твердо,
Хоть небо пусто для меня.
(Лиственница).

Но лиственница, «смотря на небо твердо», все же корнями упирается в землю. На землю приходится спуститься и поэту и на ней искать себе опоры. На земле, кроме личных и человеческих страданий, есть личное счастье, любовь, искусство, безмятежность созерцания. В книге, носящей название - «Любовь», - особенно сказывается нежная и тонкая душевная организация поэта. Не материальная, преходящая, хотя и яркая сторона любви привлекает его мысль и чувство. Единение упорных стремлений и горячих порывов, единение радостей и страданий, составляющее, с течением времени, неразрываемую страницу воспоминаний - является предметом его мечты, а неосуществимость его - причиной его скорби. Еще во вступлении к «стихам философа» он пишет:

Сердце полно боязни, и сладкой и смутной;
Так влюбленный, раскрывши объятья свои,
Вдруг смущается, полон, тревоги минутной,
Видя цепи любви.
Но зачем этот страх? Или высшее счастье
Не узнать на земле ни любви, ни цепей?
Нет! где сердце у сердца встречает участье,
Там живется вольней!
(Servus Apollo).

В ряде прелестных стихотворений - (напр. «При отблеске очага», «К серебряной свадьбе», «Еще при отблеске очага») он рисует теплыми красками тихие радости семейной жизни и неувядаемость красоты - при условии неувядаемости чувства.

Она смотрела вдаль и, мужа поджидая,
Стояла у дверей; а на нее, блуждая,
Ложились отблески: то огонек внутри
Пылал на очаге, врываясь в сумрак ночи.
Белел высокий стан, светились нежно очи,
И вся была она - прекраснее зари.
Чтоб разглядеть ее, поближе я подкрался,
И я увидел в ней - поблекшие черты.
Коснулось время их, и только след остался
На них от прошлого, от прежней красоты.
Но отблеск очага, меняя впечатленье,
Преображал ее, как нежный ореол;
И воскресало вновь волшебное виденье,
И снова юность в ней, любуясь, я нашел.
- Я думал: «может мне такой она казаться,
А мужу кажется всегда она такой;
В ее лице должны скользить и отражаться,
Как пламя, отблески их страсти молодой.
С любовью смотрит он, - и все ему в ней мило:
Ведь красота другой - она у нас в очах;
Все прелести ничто, когда любовь остыла;
А теплится любовь, - и вечно, до могилы
Сияет молодость на дорогих чертах!
Когда живут вдвоем, друг друга обожая,
Муж и жена весь век, - им прошлое блестит,
Бросает луч на них и, все преображая,
Зарею юности чело их золотит».

Ему кажется, что «великая любовь уверена в себе», что, когда говорится «на век!» и «все для тебя», то люди……

Входят в жизнь доверчиво и нежно,
И распускается в их сердце молодом
Бессмертная любовь бесхитростным цветком.
Для них грядущее, как небеса безбрежно,
Как небеса светло…

Спрашивая судьбу: удастся ли ему расцвесть измученной душой в такой гармонии - Гюйо, в своих грезах, рисует черты той, которая может и должна дать ему счастье.

Любовь! ведь ты «сильна, как пламя»,
«Сильна, как смерть», - в глазах людей;
Какое ж ты поднимешь знамя
В душе возлюбленной моей?

Зажжешь ли в ней мои стремленья?
И, страстью нас соединив.
Сольешь ли наши настроенья
В один восторженный порыв?

И, замечтавшися, - порою -
Мы с нею будем ли вдвоем
Парить в безбрежности душою,
И божество себе найдем?

О, незнакомка дорогая,
Кому я грезы эти шлю,
Кого люблю, еще не зная,
Дай мне найти в тебе, молю,

Дух благородный и прекрасный,
Открытый истине святой,
Как солнца луч - прямой и ясный
И столь же теплый и живой!
(Лица и Души).

Проникнутый сильным субъективным элементом, прекрасный по форме и музыкальности, стихотворения: «Близко и далеко» и «Под окном», написанные во Флоренции, указывают, что поэту показалось, что он, нашел, наконец, ту, которую «любил еще не зная». Он жалеет, что нельзя петь, как когда-то «при всех - тебя люблю я» и тоскует, что «пора тревожиться, страдать - для ясных глазок не настала»; - и он просит деревья, травы и серые скалы рассказать ей, как он вверял им наполнявшую его душу мечту любви к ней.

О, блеск природы необъятной,
Во всем глубокий и простой,
Слети к нам лаской благодатной
И ей любовь мою открой! -

Но наступает горькая действительность… Оказывается, что в изящных формах нет идеи, - что не найти Пигмалиона, который вложил бы душу в одну из многочисленных «игрушек салона» и заставил бы ее стать женщиною. «Для бедной правды нет дороги - ни в ваше сердце, ни в ваш храм!» восклицает он в негодовании.

О, хрупкая прелесть виденья,
Как быстро разбилася ты!
Одно роковое мгновенье -
И нет предо мной красоты!

И больно за эту потерю,
И рвется на части душа!
Гляжу на нее и не верю:
Она ли была хороша?

От глаз этих, некогда милых,
В испуге бежать я готов,
И вызвать опять я не в силах
Создания собственных снов.

Я вижу, что в жизни плачевной
Обманчиво все, как мечта…
Лишь нежности, силы душевной
Не лжет никогда красота!

О, если б душа в ней сквозила!
Тогда бы, как солнечный свет,
В ней сразу любовь воскресила
Всю прелесть былую… но нет!

В душе ее пусто и немо,
И взор любопытных очей
Не вспыхнет, как счастья поэма,
Алмазами чудных лучей!

О, где ты, моя дорогая?
Свиданья наступит ли час?
- Оставьте меня: вы - другая,
Искал и любил, я не вас!
(Поэзия и действительность).

Книга заканчивается проникнутым скорбью сравнением:

В ручье, словно пены клочок белоснежный,
Мелькает перо, колыхаясь в волнах…
Остаток крыла, - окровавленный, нежный, -
Кто мог тебя выронить там, в небесах?

Не знаю. Все ясно в лазури пустынной;
Молчит, и смеется, блестя, небосклон…
- Что-ж грудь моя сжалась в тоске беспричинной?
Какою утратой я втайне смущен?

Умчалось, исчезло перо в отдаленьи…
Бегите ж и вы, мои грезы любви,
Все старые слезы, все думы, стремленья, -
Вы - тоже разбитые крылья мои!
(Разбитое крыло).

На разбитых крыльях нельзя подниматься в область мечтаний о личном счастии - и поэт, оставляя их навсегда и не вглядываясь более в окружающую его жизнь, с ее темными сторонами и роковыми загадками, подобно Фаусту во второй части трагедии, ищет успокоения в искусстве.

«Как мрачен этот мир для взоров мудреца!
Но для поэта он - как полон обаянья»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На взгляд прекрасен мир; он словно сновиденье;
Все - даже горе в нем - артисту нежит глаз.
Жизнь - драма стройная; - а в драме наслажденье
И вид пролитых слез доставит нам подчас…

Задачи художника и поэта представляются ему особенно привлекательными. Он обрисовывает их смысл и значение в стихотворении «Berceuse»:

Несется громкий плач, из детской колыбели.
Но прибегает мать и, обласкав сынка,
Наивной песенкой, простой, как звук свирели,
Бессвязно-нежною, как вздохи ветерка,
Баюкает дитя, и плач его стихает,
- Сердечко лишь дрожит, вздымая грудь слегка, -
И, улыбаясь ей, ребенок засыпает.
О, дети бедные! вы все в глухую ночь
О жизни плачетесь, и душат вас рыданья, -
Кто ж, как не мы, певцы, сумеет вам помочь?
Кто убаюкает в вас горькое страданье?
Мы к вам склоняемся, и голос наш звучит,
Как эхо дальнее, вам лаской неподдельной.
О, песнь поэзии, - будь песнью колыбельной:
Она сердца людей так сладко усыпить!
Дай любящим тебя твой мир, успокоенье,
И на действительность ресницы их закрой!
- Одно искусство здесь, одно лишь вдохновенье,
Как смерть могучее, нам может дать забвенье
И улыбнуться нам бессмертия мечтой!

Мысль о примиряющем значении искусства «светлого и великодушного», однако, не долго врачует душу поэта. Он не может отрешиться от неразгаданности будущего, от тревог действительности и от горьких воспоминаний прошлого. Цветы, вырастающие под влиянием мимолетного вдохновения, увядают слишком быстро и вчерашние стихи ничего уже не говорят сердцу, которое немо для вчерашних чувств. Не помогает и обращение к тихим радостям безмятежного созерцания. В стихотворении «Спиноза» - чуткое и живое сердце Гюйо отказывается найти успокоение в яркой, но холодной, как осеннее солнце, философии этого мыслителя, ищущего на земле «не явлений, а причин». Поэту хочется «верить этому разумному покою», «но, - заявляет он», звучит во мне сомнение порою:

Тот, кто сумеет все понять и все простить
И кто негодованью чужд - тот может ли любить?»

Жизнь представляет слишком много отрицательных сторон - и «difficile est satyram поп scribere». Поэтому Гюйо отдает сатире свою дань, то облекая ее в добродушный юмор («Благодарность»), то в злую и бичующую иронию, направленную против людской глупости и рабской слепоты («Намордник»).

Примирившись с недостижимостью личного счастья, поэт все более и более чувствует свое родство со всеми людьми и невозможность отмежевать свою жизнь от общей жизни природы и человечества. Спокойно наслаждаясь красотою первой и сливаясь с последним, Гюйо, в порыве своего пантеистического альтруизма, говорит:

Принадлежать себе никто не в состояньи;
Он без других ничто. В природе все равны,
Все тайно связаны и в цепь заключены;
Мы все ее одной, всесильной, достоянье!
Я расцветаю сам с доверчивым цветком,
Я сам над розой вьюсь с влюбленным мотыльком…
Быть может, в мире нет печали одинокой,
Нет личной радости: все связано глубокой,
Незримой общностью страданий и любви!
Мое - не чуждо вам, всё ваше - мне родное,
И чувства всех людей должны быть и мои!
Мне счастьем может быть лишь счастье мировое!…

Успокаивая свою неустанную в анализе и искании мысль - созерцанием природы и верою в постепенное совершенствование человечества, Гюйо повторяет иногда, в форме стихов, возвышенные страницы своего «Esquisse d’une morale sans obligation ni sanction». В целом ряде стихотворений («Genetrix hominumque deumque», «В пути на юг», «В Провансе», «Овернский пейзаж», «Лунный свет» и т. д.) он наслаждается сиянием «вечной красы - равнодушной природы», рисуя яркие картины:

Земля, раскаленная, дышит огнем;
Над нею струятся, дрожат испаренья;
За мыслью несвязной слежу я с трудом:
Мне голову кружит туман опьяненья;
Я пьян без вина - опьянен я теплом.
О, сколько здесь солнца! Горит, пламенеет
Безоблачный свод, - ослепителен он!
А там, в отдаленьи, то море синеет;
Там, глубже, чем небо, другой небосклон
Застыл, беспредельный, и густо темнеет.
(В Провансе).

——————–

А позади встает изгибами вершины
Далекая гора, теряясь в облаках,
Как завершение взволнованной долины,
Успокоение нашедшей в небесах.

В других стихотворениях этой категории он смотрит на страдание человека, как на школу, дающую знанье, на страдания человечества, как на долгую работу для будущего счастья. Думая о вечных трудовых усилиях людей, он описывает цветок агав - алоэ, вырастающий во всей красе, нежданно, из темной, грубой и огромной листвы. Подобно ему, должны найти себе осуществление лучшие мечты человечества:

«О, человечество! веками
Пригвождено к нагой скале,
Ты, втайне, бредишь небесами,
Ты все тоскуешь на земле.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты ждешь, с любовью молчаливой
Скопляя соки на земле;
Но идеал твой горделивый -
Ведь он взовьется в вышине?
Да! Мы согнулись над землею,
Но для тебя - цветок мечты!
Чтоб мог раскрыться ты с зарею
Во всем сияньи красоты!

Таково, в самых общих чертах, содержание стихотворных произведений Гюйо, гармонически замыкающих в поэтическом синтезе круг его философских трудов. Интересные сами по себе, они приобретают особое значение для русского читателя тем, что в отдельных звеньях их цепи часто звучат те же выстраданные мысли, те же наболевшие вопросы, которые встречаются во многих стихотворениях Пушкина, Тютчева, Некрасова и, в особенности, Лермонтова.

Поэтому, ответ на первые из поставленных выше вопросов должен быть, по моему мнению, утвердительный. Г. Тхоржевский ознакомил русскую читающую публику с достойною внимания и содержательною книгою, появление которой на нашем языке можно приветствовать, как новый повод к серьезному и вдумчивому мышлению и к художественному наслаждению.

Переходя к вопросу о верности передачи содержания «Стихов философа», надо заметить, что вообще мысль автора в каждом стихотворении передана верно и притом с необходимой, в виду некоторой отвлеченности текста, ясностью. Есть, однако, в этом отношении, и недостатки. Сюда относится, встречаемая нередко, замена утвердительной формы, употребляемой автором, вопросительною, что несколько умаляет силу выражений последнего. Затем иногда переводчик, передавая вполне верно смысл оригинала, уже слишком отступает от возможной точности в передаче слов автора. «Quel est done се caprice etrange, о ma pensee,… de venir ainsi palpitante et froissee - t’enfermer dans un vers?» спрашивает Гюйо в Servus Apollo». «Отчего это, мысль моя, прихотливо… к тропинке стиха приближаясь пугливо, робко просишь цепей?» переводит г. Тхоржевский. Еще более сильное отступление от оригинала в стихотворении «Близко и далеко», несмотря на прекрасную передачу настроения автора. «Так близко мы - в моем стремлении - и далеко! Что сердца слабые биенья! В груди сокрытым глубоко - им не внушить тебе волненья! И близко мы - в одно мгновенье - и далеко!» передает переводчик следующую строфу автора: «Que nous sommes loin l’un de l’autre - etant si pres! Mon coeur bat a cote du votre: jusqu’a vousen vains jevourtrais - enfler ses battements muets. Que nous sommes loin l’un de Taiitie, etant si pres…» - В стихотворении «Сомненье-долг» - пропущена, значительная по смыслу, строка: «Heureux le coeur mobile ou tout glisse et s’efface», хотя в остальном перевод безупречен и в некоторых местах отличается даже большею силою, чем подлинник. Тем же свойством, к слову сказать, отличается и перевод «Вечера» в четырех Флорентийских группах. В «Горе поэта» автор говорит: «Lorsque je vois le beau, - je voudrais etre deux», а в переводе прекрасное заменено искусством и говорится: «я наслаждаться им умею лишь вдвоем». Встречается затем, хотя и редко, у г. Тхоржевского замена слов, идущая в разрез с точною мыслью автора. Так «Justice» он переводит, в одном случае, Правом, в другом Свободой. Наконец, нельзя не пожалеть, что превосходный и, почти, совершенно точный перевод Гюйо ответа Микель-Анджело на эпиграмму Строцци, обращенную к статуе Ночи, у г. Тхоржевского, также, как у В. С. Соловьева, не отличается этим свойством.

Микель Анджело:
Grato ш’е il dormir е piii l’esser di sasso
Mentre che il danno e la yergogna dura;
Non veder, non sentir m’e gran ventura;
Pero non mi destar: deh! parla basso.

Гюйо:
Il m’est doux de dormir, plus doux d’etre de pierre,
Tant que dure ici bas l’opprobre et la misere;
Ne rien voir, ni sentir, quel bonheur! Parle bas,
Oh! ne m’eveille pas!

Соловьев:
Мне сладок сон и слаще камнем быть!
Во времена позора и паденья
Не слышать, не глядеть - одно спасенье…
Умолкни, чтоб меня не разбудить.

Тхоржевский:
Мне сладко спать теперь, во времена паденья,
И слаще камнем быть. Какое наслажденье
Не знать, не чувствовать, не видеть блеска дня!
О! Не буди меня!

Обращаясь, в заключение, к стихотворным формам, в которые вылился перевод «Стихов философа», необходимо признать, что разнообразие размера, строгое его соблюдение, богатство и легкость рифмы и общее изящество перевода, сделанного с очевидным старанием и любовью, делают его вполне достойным оригинала. Есть несколько - очень немного - неудачных рифм [картинной - корзиной (стр. 57); в моем стремленье - в одно мгновенье (стр. 74); явлений - отдаленьи (стр. 113); весенний - колени (стр. 108)] и выражений - напр.: «дыханье недр твоих (природы) раздутых» (стр. 74). Но они тонут в общей легкости, мелодичности и стройности стиха. Этот стих отлично передает и строгость думы, и глубину настроения Гюйо, который показал, что поэзия может воплотить в образы то, что переживается живою философскою мыслью, являющеюся не только результатом холодных наблюдений ума, но и потребностью сострадающего сердца.

В виду изложенного я полагал бы почтить перевод «Стихов философа», сделанный И. И. Тхоржевским, при присуждении Пушкинской премии - почетным отзывом от Императорской Академии Наук.

Почетный Академик А. Кони.

А. Кони. Рецензия на книгу «М. Гюйо. Стихи философа. Перевод И. И. Тхоржевского». СПб.: Типография Императорской Академии Наук, 1905

Биография (Гольцева. С. Л. )

Гюйо Жан Мари (Jean Marie Guyau) - талантливый французский философ новейшего времени (1854-1888). Наиболее известны из его произведений: "La morale d"Epicure", "La morale anglaise contemporaine", "Esquisse d"une morale sans obligation ni sanction", "Vers d"un philosophe", "Les problemes d"esthetique contemporaine", "L"art au point de vue sociologique", "Education et heredite" и "L"Irreligion de l"avenir". В "Revue philosophique" Гюйо поместил, кроме того, ряд интересных этюдов по этике, психологии и эстетике. В последние годы жизни почти не мог работать вследствие болезни, причинявшей ему иногда невыносимые страдания. Все произведения Гюйо носят печать замечательной ясности мышления и мастерского уменья, не теряясь в грудах научного материала, извлекать из него все ценное для своих выводов.

Гюйо не был ни пессимистом, ни оптимистом; преувеличения, в которые впадают оба эти направления, превосходно разобраны в его "Esquisse d"une morale" и "L"Irreligion de l"avenir". "Nul coeur ne bat-il donc dans ton immensite" - спрашивает у природы поэт философ. Но в следующем вопросе уже слышится подсказываемый им себе ответ: "N"est-ce point de l"amour que ta fecondite?". Эта последняя гипотеза мало-помалу получает для Гюйо значение ключа, отворяющего все двери. Основная мысль, развитием которой задался Гюйо, заключается в идее жизни как общего плодотворного начала, на котором зиждется все: мораль, религия, социология, искусство.

Жизнь в самой своей интенсивности уже заключает начало естественного стремления к распространению, совершенно так же, как жидкость, переполняющая сосуд, разливается вокруг; в идее жизни объединяются обе точки зрения, индивидуальная и социальная, как нечто нераздельное, и нет никакой надобности противополагать их одну другой, как это делают утилитарные теории. Но если вся жизнь представляется в нашем сознании нераздельно личною и коллективною, то тем же характером должно быть запечатлено и то чувство, которое нам дает жизнь, как только она достигает в нас наибольшей интенсивности и свободы - чувство удовольствия. В самом деле, говорит Гюйо, существует ли удовольствие чисто личное и вполне эгоистичное? Чтобы подыскать такое удовольствие, надо спуститься очень низко по лестнице живых существ - до полипа, моллюска, прикрепленного к одному месту.

Но стоит лишь подняться хоть немного выше, чтобы скрещивание сферы деятельности неделимого с областью деятельности других существ сделалось совершенно неизбежным. В человеке чистый эгоизм был бы не только самоизувечением, а просто невозможностью. Ни его удовольствия, ни его страдания не могут считаться безусловно его собственными; начиная с момента рождения, все радости и печали человечества запечатлеваются в нашем сердце. Подобно тому, как личное я в глазах современного психолога является чистейшею иллюзией, ибо мы представляем собою сочетание бесконечного множества существ и отдельных состояний сознания, точно так же можно утверждать, что и эгоистичное удовольствие не более, как иллюзия. Мое собственное удовольствие не существует отдельно от удовольствия других; я чувствую, что все общество должно в большей или меньшей степени в нем участвовать, начиная с маленького общественного союза - моей семьи, и кончая всем обществом, в среде которого я живу.

Это понятие жизни как внутреннего слияния индивидуального и коллективного существований Гюйо последовательно переносит в эстетику, мораль и религию. Основным началом эстетической эмоции является чувство солидарности; такая солидарность может существовать как между различными частями одного и того же неделимого, так и между различными особями. Греки считали гармонию одним из существенных признаков красоты; эта гармония для новейшей психологии сводится к органической солидарности, к своего рода коллективному самосознанию в неделимом существе. Более возвышенною эстетическою эмоциею является та, которая вытекает уже из более широкой солидарности - социальной.

К своей оригинальной попытке построить мораль независимо от понятия нравственного долга и какой бы то ни было санкции Гюйо пришел на основании анализа учения гедонистов вообще и в частности английского утилитаризма, в котором он видит отголоски морали эпикурейцев. Современная английская мораль, по его мнению, слишком выдвигает на первый план мотив удовольствия, становясь почти исключительно на точку зрения целесообразности поведения, т. е. причинности сознательного, а не бессознательного. Научный анализ мотивов не должен, по мнению Гюйо, ограничиваться одними только сознательными побуждениями, так как большинство наших движений отнюдь не исходят из сознания и не образуют сознательных стремлений к намеченной цели. Сознание - это только маленькая светлая точка в громадной темной среде жизни, крошечное выпуклое стекло, собирающее в своем фокусе небольшой пучок световых лучей.

Естественная пружина действия прежде своего появления в сознании уже должна была влиять в области подсознательной, в темной сфере человеческих инстинктов; сознательная цель действия первоначально должна была служить двигательною причиною более или менее бессознательных стремлений, еще не достигших той степени яркости, которая необходима для самосознания. Цель, которою фактически определяется всякое сознательное действие, лежит в той двигательной причине которая производит всякое бессознательное действие, - но это и есть сама жизнь. С накоплением в теле энергии ощущается потребность траты: если трате этой силы что-нибудь мешает, сила эта становится желанием; когда желание удовлетворено, является чувство удовольствия, в противном случае - неудовольствия.

Но отсюда вовсе не вытекает, как думают Эпикур и утилитаристы, чтобы накопившаяся энергия развивалась единственно ввиду ожидаемого удовольствия; удовольствие скорее сопровождает жизнедеятельность, чем вызывает ее; надо прежде всего жить, а уж потом наслаждаться; первым и последним звеном в цепи существования всегда будет функция, жизнь, которая развивается и протекает только потому, что она жизнь. Антогонизм между эгоизмом и альтруизмом находит себе разрешение в том же принципе жизни. Эгоизм является результатом уменьшения жизнедеятетьности благодаря разным неблагоприятным для жизни внешним условиям - а из нормальных жизненных стремлений, из интенсивности жизни необходимо вытекает альтруизм. Эгоист - это тот, кто не живет жизнью в достаточной степени интенсивною, у кого отсутствует сознание о социальном по природе вещей характере индивидуальной жизни.

Закон нормального соотношения между нарастанием жизненной энергии и ее альтруистическою тратою Гюйо называет законом морального плодородия (loi de fecondite morale). Существование этого закона Гюйо доказывает тем, что в силу основного биологического закона жизнь есть не только питание, но и производительность. Производительная функция для физиологов составляет не что иное, как эксцесс питания и роста. Переходя от физического мира к умственному, мы и здесь встречаемся с тем же законом. Заключить в себе умственную силу так же трудно, как удержать пламя; она создана для того, чтобы испускать лучи. Тем же стремлением к производительности отличается и наша воля: мы постоянно чувствуем потребность действовать. Таким образом все наше существо по природе своей общежительно во всех своих стремлениях; жизнь не может быть вполне эгоистичною, хотя бы она этого и хотела.

Общественная жизнь является моделью, типом, по которому в древних верованиях строятся взаимные отношения людей и высших существ. Чтобы обеспечить себе дружбу и покровительство богов, древний человек прибегал к тем же средствам, как и в отношениях с себе подобными: мольбам, подаркам, выражениям покорности и т. п. Религия является, таким образом, социологиею, которая эволюирует вместе с человеческим обществом, отражением которого она является.

Из соч. Гюйо по-русски переведены:

* "Искусство с точки зрения социологии" (СПб., 1891);
* "Современная эстетика" (1889);
* "Происхождение идеи времени" (Смоленск, 1891).
* О Гюйо было неск. журн. статей, между прочим В. А.

Биография (Н. Н. Козюра. БСЭ, 1969-1978 )

Гюйо (Guvau) Жан Мари (28. 10. 1854, Лаваль, - 31. 3. 1888, Ментона), французский философ-позитивист, сторонник утилитаризма. Профессор лицея Кондорсе (Париж). Основные работы посвящены эстетике, морали и религии. Особое внимание Гюйо сосредоточивает на социальном содержании искусства (понимаемом в своей основе как биологическое), искусство, по Гюйо, есть одновременно и результат избытка жизненных сил, и деятельность, требующая напряжённого труда ("Задачи современной эстетики", 1884, рус. пер. 1899, "Искусство с точки зрения социологии", 1889, рус. пер. 1891). Рассматривая духовные явления с точки зрения пользы для биологического функционирования, Гюйо характеризует нравственность как необходимость, обеспечивающую равновесие жизненных сил. Социологические взгляды Гюйо носят мелкобуржуазный характер. Общество будущего рисовалось Гюйо в виде гармонической солидарности умов, воли и эмоций.

По мнению Гюйо, с эволюцией человека традиционные религиозные представления должны отпасть "Безверие будущего", 1887, рус. пер. 1908). Стоя на элитарной позиции, Гюйо разделял человечество на творцов - носителей высшей "жизненной интенсивности", и на пассивную массу.

Соч. в рус. пер.: Собр. соч., т. 1-5, СПБ, 1898-1901.

Лит.: Радлов Э. Л., Принципы философии Гюйо, "Журнал Министерства народного просвещения", 1894,№ 5; Криль Т., Мысли Гюйо о нравственности и воспитании, "Образование", 1896, № 2-3, отдел 2; Fouilee A, La morale, I "art et la religion d"apres М. Guyau, 4 ed., P., 1901; Bergmann E., Die Philosophie Guyaus, Lpz., 1912.

Биография (Ирина Блауберг )

ГЮЙО, МАРИ ЖАН (Guyau, Marie-Jean) (1854–1888), французский философ. Родился 28 октября 1854 в Лавале. С детства проявлял разнообразные способности, занимался математикой и поэзией. В юности увлекся философией, читал Платона и Канта; особенно сильное впечатление произвела на него этика Эпиктета. Первым руководителем в его занятиях была мать, автор известных в ту пору сочинений по педагогике, одно из которых было удостоено премии Французской Академии, а затем его воспитанием занялся отчим, философ Альфред Фуйе. В 17 лет Гюйо была присвоена степень агреже по словесности. В 1873 Академия моральных и политических наук присудила ему премию за сочинение об утилитарной морали (от Эпиктета до современной английской школы). В 1874 Гюйо начал читать курс философии студентам лицея Кондорсе. В 1877–1885 сотрудничал в журналах «Revue philosophique» и «Revue des Deux Mondes», где публиковал статьи и фрагменты своих работ.

В многочисленных философских сочинениях Гюйо дает обоснование ценностей – науки, морали, религии и искусства, – исходя из понятия жизни. Общий для всех «порыв жизни» нерасторжимо связывает человека с другими людьми, создавая основу социальной солидарности и согласия; им обусловлено чувство единства человека с космосом. Все мироздание, как и отдельный человек и общество в целом, движимо законом расширения жизни и возрастания ее интенсивности. В будущем свободное развитие жизненных сил может привести к возникновению новых форм жизни. Поскольку в жизни естественным образом согласуется точка зрения индивидуальная и коллективная, общественная, есть основание надеяться на создание общества будущего, где были бы сняты противоречия эгоизма и альтруизма и господствовала «мораль без обязательства и санкции», главный принцип которой – максимальное распространение жизни во всех направлениях, а значит, расширение общения людей, симпатии или альтруизма. В этом смысле одна из важнейших моральных максим – жить возможно более деятельной и интенсивной жизнью. Книга Набросок морали без долга и санкции (Esquisse d"une morale sans obligation ni sanction, 1885) оставила заметный след в истории идей: эту книгу, как и другую, Безверие будущего, высоко оценил Ницше.

С представлениями Гюйо о морали связана концепция «безверия» (irreligion), которое должно прийти на смену современным религиозным формам (Безверие будущего, L"irreligion de l"avenir, 1887). Гюйо полагал, что время религии как системы догматов миновало, но безверие будущего – не антирелигиозная эпоха, не отрицание религии, а ее высшая ступень. Искусство, также являющееся расширением жизни, создается людьми, способными уловить жизнь природы и передать свои впечатления другим людям путем «симпатии». Такова же и функция философа; кроме того, философия, в отличие от наук, способных только констатировать факты и управляющие ими законы, может судить и об идеалах и целях людей, хотя ни одна отдельно взятая доктрина не в силах полностью выразить творческие возможности жизни.

Многие идеи Гюйо, в том числе подчеркивание им бессознательной стороны в человеке, получили развитие в философии 20 в., в концепциях Ницше, Бергсона и др. Гюйо писал также стихи и драматические произведения.

Основные сочинения:

* Избранные мысли. СПб, 1867
* Происхождение идеи времени. Психологический этюд. СПб, 1899
* Задачи современной эстетики. Очерк морали. СПб, 1899
* Безверие будущего. СПб, 1908
* Иррелигиозность будущего. М., 1909
* Этика Эпикура (La morale d"Epicure et ses rapports avec les doctrines contemporaines, 1878);
* Современная английская этика (La morale anglaise contemporaine, 1879);
* Проблемы современной эстетики (Les problemes de l"esthetique contemporaine, 1884); Искусство с социологической точки зрения (L"art au point de vue sociologique, 1889); Образование и наследственность (Education et heredite, 1889);
* Происхождение идеи времени (La genese de l"idee de temps, 1890).

О КНИГЕ М. ГЮЙО

M . Гюйо. Безверие будущего. Социологическое исследование.

С биографической заметкой о Гюйо Ал. Фулье

и с предисловием профессора Д. Н. Овсянико-Куликовского.

Перевод с французского (11 изд.)

под редакцией Я. Л. Сакера. СПБ

Нас много теперь говорят о религии. И говорят по большей части так, что обнаруживают полнейшее свое незнакомство с этим общественным явлением, во всяком случае заслуживающим серьезного внимания социолога. Поэтому книга М. Гюйо является кстати: она будет способствовать рассеянию густого тумана невежества, покрывающего у нас религиозный вопрос.

Книге предпослано предисловие проф. Д. Н. Овсянико-Куликовского. Почтенный профессор касается в нем наших современных религиозных исканий, которые представляются ему «по меньшей мере ненужными». Мы безусловно согласны с ним в этом случае. По его словам, искания эти в огромном своем большинстве «сбиваются на какую-то игру в религию, на ребяческие упражнения на религиозные темы, - и есть в них что-то и схоластическое, и дилетантское, и фантастическое» (стр. IX). Это строго, но вполне справедливо. Не менее справедливо и то замечание Д. Н. Овсянико-Куликовского, что в названных исканиях «замечается стремление подводить религиозный фундамент под явления общественные» (IX) - например, под наше освободительное движение - и что в подведении такого фундамента нет ни малейшей надобности. «Это черта архаизирующего характера, - говорит он, - противоречащая общей и все усиливающейся тенденции прогресса к освобождению социальных явлений от религиозной ферулы .. Наши религиозные реформаторы и утописты не вводят, правда, новых обрядов, но они ищут новой религиозной санкции для таких «светских» вещей, как либерализм, социализм, освободительное движение и т. д. Это было бы шагом назад - в глубь архаических ступеней и

религии, и культуры, если бы только это был в самом деле «шаг», а не одна «игра ума» и пустая затея» (IX-X). Прибавим, что к числу религиозных реформаторов и утопистов Д. Н. Овсянико-Куликовский относит также и г. Луначарского, который «выступил с попыткой создания «социал-демократической» религии, в чем едва ли есть надобность» (IX). Тут мы должны заметить, что наш автор выражается слишком мягко: на самом деле, можно с полнейшей уверенностью сказать, что в попытке г. Луначарского не было решительно никакой надобности.

Но - нам очень жаль, что мы вынуждены написать это «но», - мы не совсем согласны с Д. Н. Овсянико-Куликовским. Откровенно говоря, мы не видим никакой надобности и в той «грядущей религиозности», перед которой он почтительно склоняется в своем предисловии. Он пишет: «Прогресс положительной науки и философии ставит человека лицом к лицу с непознаваемым, - и на этом пункте начинается та религия, которая, в противоположность религиям прошлого, не связывает (religio значит - «связь») душу человеческую, а освобождает ее от уз, приковывающих ее к месту и времени, злобе дня, тревоге века, как всегда приковывали ее религии прошлого, столь тесно связанные с историей, с культурой, с общественностью, с государством, с классами, интересами групп человеческих. В сравнении с ними религия будущего представляется не религией, но в ней религиозность человека взойдет на высшую ступень той рациональной созерцательности, которая, облагораживая дух человеческий, накопляет и освобождает его энергию для нерелигиозной культурной деятельности и борьбы за гуманность и высшие идеалы человечества» (X-XI).

Эта аргументация кажется нам мало убедительной. Мы думаем, что «рациональная созерцательность» не имеет ничего общего с религиозностью. И нам сдается, что сам же Д. Н. Овсянико-Куликовский подтверждает эту нашу мысль некоторыми своими соображениями. В самом деле, у него выходит, что в основе грядущей религиозности будет лежать «идея бесконечности и вечности Космоса» (X). Идея эта «переходит за пределы человеческого разумения; она, добытая рациональным путем, иррациональна или супрарациональна, иначе говоря, - мистична» (X). Допустим, что это так. Но если это так, то и грядущая религиозность должна быть «иррациональна или супрарациональна, иначе говоря, - мистична». А в таком случае она, как мы сказали, не имеет ничего общего с «рациональной созерцательностью». Кроме того, нельзя называть «мистичным» то, что недоступно научному познанию. Известно, что луна всегда обращена к земле одной своей стороной. Поэтому ее другая сторона навсегда останется недоступной для научного исследования. (Говоря это, мы, конечно, имеем в виду ученых, живущих

на земле.) Но следует ли отсюда, что эта другая сторона луны иррациональна, супрарациональна или мистична? По-нашему, совсем не следует. Нам возразят, разумеется - и, может быть, наш автор будет в числе возражающих, - что иное дело - непознанное или недоступное для познания вследствие каких-нибудь особенных условий, а иное дело - безусловно непознаваемое. Мы ответим, что это так... с точки зрения Кантовой теории познания или одного из ее новейших видоизменений. Но для того, чтобы ссылка на эту теорию познания была убедительной, надо сначала доказать ее правильность, а это не так-то легко сделать. К тому же отождествление «мистичного» с непознаваемым не выдерживает критики.

М. Гюйо говорит в разбираемой нами книге: «Вселенная, без сомнения, бесконечна, бесконечен поэтому и материал для человеческой науки; тем не менее вселенная находится под властью известного числа простых законов, в которых мы все больше и больше отдаем себе отчет» (стр. 358 - 359). Это, как нельзя более, верно. И в этом заключается ответ Д. Н. Овсянико-Куликовскому, считающему «мистичной» идею бесконечности и вечности Космоса. Раз человек окончательно пришел к тому убеждению, что бесконечная вселенная находится под властью известного числа простых законов, в его миросозерцании нет места для мистицизма. Характеризуя взгляды М.Гюйо, почтенный профессор говорит, что покойный французский философ предвидел в будущем «не упадок морали и религии, а, напротив, расцвет морального и религиозного творчества, окрыленного не только внешними гарантиями свободы совести и мысли, но и внутреннею свободою человека от пут догматизма в вопросах религиозного и нравственного сознания» (VI). Это так; но не мешало бы прибавить, что Гюйо под религией будущего понимает нечто, совсем непохожее на религию. Так, он пишет: «Мы можем сказать, что наука - это религия, которая возвращается к действительности, вновь находит свойственный ей путь, вновь находит, так сказать, себя самое. Наука говорит всем живым существам: проникнитесь друг другом, познайте друг друга. Религия говорит им: объединяйтесь друг с другом, заключите между собою тесный, солидарный союз. Это одно и: то же веление» (186). Если «наука - это религия», то несомненно, что в будущем религиозное творчество очень усилится, ибо научная деятельность цивилизованного человечества все более и более возрастает. Но в других местах - например, в первой и второй главах первой части своей книги - Гюйо сам очень хорошо поясняет, что точка зрения религии прямо противоположна точке зрения науки: наука смотрит на природу, как на цепь зависимых друг от друга явлений; религия - т. е., точнее сказать, теория, лежащая в основе религии, - видит в ней «проявления воль,

более или менее независимых, одаренных необыкновенною силою и способных действовать друг на друга и на нас самих» (стр. 50; см. также стр. 51). Ввиду этого становится логически несостоятельным всякое отождествление науки с религией. Гюйо замечает, что «мнимое примирение науки и религии происходит у Спенсера лишь благодаря двусмысленности выражений» (стр. 361). Это его замечание вполне может быть применено к нему самому: только употребляя двусмысленные выражения, можно утверждать, что «наука - это религия» и т. д.

Но как ни двусмысленны подчас выражения, употребляемые Гюйо, все-таки ясно, что под расцветом религиозного творчества в будущем он понимает, собственно, расцвет науки, искусства и нравственности. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать хотя бы вторую главу третьей части его сочинения (стр. 364 - 395). Глава эта носит характерное название: «Ассоциация. - Что в социальной жизни останется от религии?» Оказывается, что ничего не останется. Мы не шутим. Гюйо говорит: «Если рассматривать религии как популяризацию первых научных теорий человеческих, то есть основание думать, что самым верным средством устранить заблуждения и сохранить хорошие стороны религий явится популяризация истинных теорий современной науки» (369). Мы с своей стороны опять скажем, что, конечно, популяризация истинных теорий науки очень усилится в будущем, но что это совсем не ручается за сохранение даже хороших сторон религии, так как ее точка зрения прямо противоположна точке зрения науки. Несколькими страницами ниже мы читаем: «Предмет энтузиазма с течением времени меняется: им была до сих пор религия, но им могут быть и научные доктрины и открытия, в особенности же нравственные и социальные верования. Отсюда новое последствие, то, что самый дух прозелитизма составляющий, по-видимому, особенность религий, никоим образом не исчезнет вместе с ними: он лишь видоизменится» (374). Тут опять ясно, что «останется» только Федот, который будет совсем не тот и которого поэтому очень ошибочно было бы смешивать со старым Федотом.

М. Гюйо - непоследовательный мыслитель, и мы считали своей обязанностью предупредить читателей насчет его непоследовательности. Но он все-таки мыслитель, а не кликуша вроде наших российских «богоискателей». Поэтому, несмотря на его непоследовательность, в его книге есть много таких элементов, которые будут, как мы сказали, способствовать рассеянию густого тумана невежества, покрывающего у нас религиозный вопрос. Больше всего таких элементов находится в первой части его книги. Мы очень рекомендуем эту часть вниманию наших читателей.

К сожалению, и эту часть мы можем рекомендовать лишь с оговорками: мы почти ни в чем не можем безусловно согласиться с Гюйо. Возьмем хотя бы определение религии. По мнению Гюйо, «религия есть в фантастической и символической форме физическое, метафизическое и моральное объяснение всего существующего по аналогии с человеческим обществом. В двух словах, религия - это универсально-социологическое объясне ние мира в мифической форме» (XIX). Религия, в самом деле, многое объясняет по аналогии с человеческим обществом. Но не все. Мы уже знаем, что религиозный человек видит в природе проявление воли божественных существ. Такой взгляд представляет собою тот анимистический элемент, который всегда имел место во всякой религии. Но анимизм возник не по аналогии с человеческим обществом, а по аналогии с индивидуумом, как существом, одаренным сознанием и волей. Первобытный человек все явления природы объяснял по аналогии с самим собою; он олицетворял природу, всюду предполагая наличность сознания и воли. И это олицетворение природы находилось в теснейшей связи с состоянием первобытной техники. Мы потому считаем нужным отметить это, что свойственный Гюйо взгляд на религию, как на универсальный социоморфизм, помешал ему оценить во всей его полноте в высшей степени важное влияние техники на развитие первобытной мифологии.

Вообще надо заметить, что этнологический материал, с которым оперировал Гюйо, теперь уже значительно устарел. Достаточно сказать, что он, видящий в религии универсальный социоморфизм, ничего не говорит о тотемизме, представляющем собою такой яркий пример объяснения явлений - т. е. некото рых сторон их - по аналогии с человеческим обществом.

О КНИГЕ М. ГЮЙО

Рецензия на книгу Гюйо была опубликована в № 9 «Современного мира» за 1909 г., а затем перепечатана в сборнике плехановских статей «От обороны к нападению», вышедшем в 1910 г. Текст статьи, публикуемый в Настоящем издании, взят из XVII т. Сочинений Плеханова и выверен по обоим указанным источникам.

В личной библиотеке Плеханова сохранилась рецензируемая работа Гюйо на французском языке и в русском переводе. В обеих книгах имеется много заметок Плеханова. Замечания, написанные им на полях при чтении этих книг, лишь частично нашли отражение в публикуемой рецензии. Публикацию некоторых мест из книги М. Гюйо с плехановскими заметками см. в «Литературном наследии Г. В. Плеханова», сб. VII, стр. 174 - 179.

К стр. 438

В 1909 г. книга Гюйо вышла в Москве еще одним изданием в переводе под редакцией В. Фриче, под заглавием «Иррелигиозность будущего».

Во всех изданиях ошибочно: «формулы»; у Гюйо: «ферулы» (опеки, надзора).

К стр. 441

П розелитизм (от слова «прозелит» - новообращенный) - настойчивое стремление обратить в свою веру приверженцев других религиозных учений.

ГЮЙО, МАРИ ЖАН (Guyau, Marie-Jean) (1854–1888), французский философ. Родился 28 октября 1854 в Лавале. С детства проявлял разнообразные способности, занимался математикой и поэзией. В юности увлекся философией, читал Платона и Канта; особенно сильное впечатление произвела на него этика Эпиктета. Первым руководителем в его занятиях была мать, автор известных в ту пору сочинений по педагогике, одно из которых было удостоено премии Французской Академии, а затем его воспитанием занялся отчим, философ Альфред Фуйе. В 17 лет Гюйо была присвоена степень агреже по словесности. В 1873 Академия моральных и политических наук присудила ему премию за сочинение об утилитарной морали (от Эпиктета до современной английской школы). В 1874 Гюйо начал читать курс философии студентам лицея Кондорсе. В 1877–1885 сотрудничал в журналах «Revue philosophique» и «Revue des Deux Mondes», где публиковал статьи и фрагменты своих работ.

В многочисленных философских сочинениях Гюйо дает обоснование ценностей – науки, морали, религии и искусства, – исходя из понятия жизни. Общий для всех «порыв жизни» нерасторжимо связывает человека с другими людьми, создавая основу социальной солидарности и согласия; им обусловлено чувство единства человека с космосом. Все мироздание, как и отдельный человек и общество в целом, движимо законом расширения жизни и возрастания ее интенсивности. В будущем свободное развитие жизненных сил может привести к возникновению новых форм жизни. Поскольку в жизни естественным образом согласуется точка зрения индивидуальная и коллективная, общественная, есть основание надеяться на создание общества будущего, где были бы сняты противоречия эгоизма и альтруизма и господствовала «мораль без обязательства и санкции», главный принцип которой – максимальное распространение жизни во всех направлениях, а значит, расширение общения людей, симпатии или альтруизма. В этом смысле одна из важнейших моральных максим – жить возможно более деятельной и интенсивной жизнью. Книга Набросок морали без долга и санкции (Esquisse d"une morale sans obligation ni sanction , 1885) оставила заметный след в истории идей: эту книгу, как и другую, Безверие будущего , высоко оценил Ницше.

С представлениями Гюйо о морали связана концепция «безверия» (irreligion), которое должно прийти на смену современным религиозным формам (Безверие будущего , L"irréligion de l"avenir , 1887). Гюйо полагал, что время религии как системы догматов миновало, но безверие будущего – не антирелигиозная эпоха, не отрицание религии, а ее высшая ступень. Искусство, также являющееся расширением жизни, создается людьми, способными уловить жизнь природы и передать свои впечатления другим людям путем «симпатии». Такова же и функция философа; кроме того, философия, в отличие от наук, способных только констатировать факты и управляющие ими законы, может судить и об идеалах и целях людей, хотя ни одна отдельно взятая доктрина не в силах полностью выразить творческие возможности жизни.

Ирина Блауберг

Основные сочинения:

Избранные мысли . СПб, 1867

Происхождение идеи времени. Психологический этюд . СПб, 1899

Задачи современной эстетики . Очерк морали . СПб, 1899

Безверие будущего . СПб, 1908

Иррелигиозность будущего . М., 1909

Этика Эпикура (La morale d"Epicure et ses rapports avec les doctrines contemporaines , 1878);

Современная английская этика (La morale anglaise contemporaine , 1879);

Проблемы современной эстетики (Les problèmes de l"esthétique contemporaine , 1884); Искусство с социологической точки зрения (L"art au point de vue sociologique , 1889); Образование и наследственность (Education et hérédité , 1889);

Происхождение идеи времени (La genèse de l"idée de temps , 1890).

в Викитеке

Биография

Приёмный сын философа Альфреда Фулье , мать - писательница Августина Фулье, публиковавшаяся под псевдонимом G. Bruno (фр.) русск. . В 19 лет получил почётную премию от Академии моральных и политических наук за исследования утилитаристских воззрений в истории этики и стал преподавателем философии в лицее Кондорсе . В последние годы жизни почти не мог работать вследствие болезни, причинявшей ему иногда невыносимые страдания. Умер от туберкулёза в 33 года.

Философские взгляды

Все произведения Гюйо носят печать замечательной ясности мышления и мастерского уменья, не теряясь в грудах научного материала, извлекать из него всё ценное для своих выводов. Гюйо не был ни пессимистом , ни оптимистом ; преувеличения, в которые впадают оба эти направления, превосходно разобраны в его Esquisse d’une morale и L’Irréligion de l’avenir .

Основная мысль, развитием которой задался Гюйо, заключается в идее жизни как общего плодотворного начала, на котором зиждется всё: мораль , религия , социология , искусство . Жизнь в самой своей интенсивности уже заключает начало естественного стремления к распространению, совершенно так же, как жидкость, переполняющая сосуд, разливается вокруг; в идее жизни объединяются обе точки зрения, индивидуальная и социальная, как нечто нераздельное, и нет никакой надобности противополагать их одну другой, как это делают утилитарные теории. Но если вся жизнь представляется в нашем сознании нераздельно личною и коллективною, то тем же характером должно быть запечатлено и то чувство, которое нам дает жизнь, как только она достигает в нас наибольшей интенсивности и свободы - чувство удовольствия. В самом деле, говорит Гюйо, существует ли удовольствие чисто личное и вполне эгоистичное? Чтобы подыскать такое удовольствие, надо спуститься очень низко по лестнице живых существ - до полипа, моллюска, прикрепленного к одному месту. Но стоит лишь подняться хоть немного выше, чтобы скрещивание сферы деятельности неделимого с областью деятельности других существ сделалось совершенно неизбежным. В человеке чистый эгоизм был бы не только самоизувечением, а просто невозможностью. Ни его удовольствия, ни его страдания не могут считаться безусловно его собственными; начиная с момента рождения, все радости и печали человечества запечатлеваются в нашем сердце. Подобно тому, как личное я в глазах психолога является чистейшею иллюзией, ибо мы представляем собою сочетание бесконечного множества существ и отдельных состояний сознания, точно так же можно утверждать, что и эгоистичное удовольствие не более, как иллюзия. Моё собственное удовольствие не существует отдельно от удовольствия других; я чувствую, что всё общество должно в большей или меньшей степени в нём участвовать, начиная с маленького общественного союза - моей семьи, и кончая всем обществом, в среде которого я живу.

Это понятие жизни как внутреннего слияния индивидуального и коллективного существований Гюйо последовательно переносит в эстетику, мораль и религию. Основным началом эстетической эмоции является чувство солидарности; такая солидарность может существовать как между различными частями одного и того же неделимого, так и между различными особями. Греки считали гармонию одним из существенных признаков красоты; эта гармония для новейшей психологии сводится к органической солидарности, к своего рода коллективному самосознанию в неделимом существе. Более возвышенною эстетическою эмоцией является та, которая вытекает уже из более широкой солидарности - социальной.

К своей оригинальной попытке построить мораль независимо от понятия нравственного долга и какой бы то ни было санкции Гюйо пришёл на основании анализа учения гедонистов вообще и в частности английского утилитаризма, в котором он видит отголоски морали эпикурейцев . Современная английская мораль, по его мнению, слишком выдвигает на первый план мотив удовольствия, становясь почти исключительно на точку зрения целесообразности поведения, то есть причинности сознательного, а не бессознательного. Научный анализ мотивов не должен, по мнению Гюйо, ограничиваться одними только сознательными побуждениями, так как большинство наших движений отнюдь не исходят из сознания и не образуют сознательных стремлений к намеченной цели. Сознание - это только маленькая светлая точка в громадной тёмной среде жизни, крошечное выпуклое стекло, собирающее в своем фокусе небольшой пучок световых лучей. Естественная пружина действия прежде своего появления в сознании уже должна была влиять в области подсознательной, в темной сфере человеческих инстинктов; сознательная цель действия первоначально должна была служить двигательною причиною более или менее бессознательных стремлений, ещё не достигших той степени яркости, которая необходима для самосознания. Цель, которою фактически определяется всякое сознательное действие, лежит в той двигательной причине которая производит всякое бессознательное действие, - но это и есть сама жизнь. С накоплением в теле энергии ощущается потребность траты: если трате этой силы что-нибудь мешает, сила эта становится желанием; когда желание удовлетворено, является чувство удовольствия, в противном случае - неудовольствия. Но отсюда вовсе не вытекает, как думают Эпикур и утилитаристы, чтобы накопившаяся энергия развивалась единственно ввиду ожидаемого удовольствия; удовольствие скорее сопровождает жизнедеятельность, чем вызывает её; надо прежде всего жить, а уж потом наслаждаться; первым и последним звеном в цепи существования всегда будет функция, жизнь, которая развивается и протекает только потому, что она жизнь. Антогонизм между эгоизмом и альтруизмом находит себе разрешение в том же принципе жизни. Эгоизм является результатом уменьшения жизнедеятетьности благодаря разным неблагоприятным для жизни внешним условиям - а из нормальных жизненных стремлений, из интенсивности жизни необходимо вытекает альтруизм. Эгоист - это тот, кто не живёт жизнью в достаточной степени интенсивною, у кого отсутствует сознание о социальном по природе вещей характере индивидуальной жизни.

Закон нормального соотношения между нарастанием жизненной энергии и её альтруистическою тратою Гюйо называет законом морального плодородия (loi de fécondité morale). Существование этого закона Гюйо доказывает тем, что в силу основного биологического закона жизнь есть не только питание, но и производительность. Производительная функция для физиологов составляет не что иное, как эксцесс питания и роста. Переходя от физического мира к умственному, мы и здесь встречаемся с тем же законом. Заключить в себе умственную силу так же трудно, как удержать пламя; она создана для того, чтобы испускать лучи. Тем же стремлением к производительности отличается и наша воля: мы постоянно чувствуем потребность действовать. Таким образом всё наше существо по природе своей общежительно во всех своих стремлениях; жизнь не может быть вполне эгоистичною, хотя бы она этого и хотела.

Происхождение идеи нравственного долга Гюйо объясняет тем, что сознание долга есть прежде всего импульс избытка силы, которая требует себе деятельности и, встречаясь на пути с препятствиями, вступает с ними в борьбу. Долг вытекает из сознания возможности осуществить что-либо; вместо того, чтобы говорить: «я должен, следовательно, я могу», правильнее сказать: «я могу, стало быть, я должен». В последней своей книге, «L’Irréligion de l’avenir », не удовлетворяясь прежними гипотезами, Гюйо полагает, что истинным источником происхождения религиозных верований является стремление социальной жизни к расширению сферы человеческого общения не только на всех живущих на земле, но и на те существа, которыми мысль человека населила надземный мир. Социологическая основа религии отразилась и на её форме. Общественная жизнь является моделью, типом, по которому в древних верованиях строятся взаимные отношения людей и высших существ. Чтобы обеспечить себе дружбу и покровительство богов, древний человек прибегал к тем же средствам, как и в отношениях с себе подобными: мольбам, подаркам, выражениям покорности и т. п. Религия является, таким образом, социологией, которая эволюционирует вместе с человеческим обществом, отражением которого она является.

Список произведений

Vers d’un philosophe, 1881;
Les Problèmes de l’esthétique contemporaine, 1884;
Esquisse d’une morale sans obligation ni sanction, 1885;
L’Irréligion de l’avenir, étude sociologique, 1886;
L’Art au point de vue sociologique, 1889;
Éducation et hérédité: étude sociologique, 1889;
La genèse de l’idée de temps, 1890.

Издания на русском языке

Ж. М. Гюйо. Иррелигиозность будущего = L"Irreligion De L"Avenir / перевод В. Фриче. - М .: Либроком, 2011. - 404 с. - ISBN 978-5-397-01886-9 .
Гюйо Ж.М. Происхождение идеи времени. Пер. с фр. А.И. Е-ва. Смоленск, 1891.
Гюйо Ж.М. Искусство с социологической точки зрения. СПб., 1901.
Гюйо Ж.М. Безверие будущего. Социологическое исследование. С биографической заметкой о Гюйо Ал. Фуллье и с предисловием Д.Н. Овсянико-Куликовского / Пер. с франц. (11 издание) под ред. Я.Л. Сакера. СПб., 1908.
Гюйо Ж.М. Собрание сочинений. т.1-5. СПб., 1898-1901.

Напишите отзыв о статье "Гюйо, Жан Мари"

Литература

Радлов Э.Л. Принципы философии Гюйо.// Журнал Министерства народного просвещения ,1894.№ 5.
Криль Т. Мысли Гюйо о нравственности и воспитании.// Образование,1896.№ 2-3.,отд.2.
Российская педагогическая энциклопедия в двух томах. Т.1. М., 1993.- С.241-242.
Michael C. Behrent, Le débat Guyau-Durkheim sur la théorie sociologique de la religion, Archives de sciences sociales des religions no. 142, avr.-juin 2008, 9-26.
Ilse Walther-Dulk, Materialen zur Philosophie und Ästhetik Jean-Marie Guyaus, Verlag die brigantine Hamburg, 1965.

Примечания

Отрывок, характеризующий Гюйо, Жан Мари

– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.

С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l"etat de ses troupes dans les differents corps d"annee que j"ai ete a meme d"observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l"esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l"interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu"on rallie l"armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l"artillerie qui n"est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l"on n"y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d"Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.

Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.

Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J"ai assez fait l"Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.